ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ТузРИКа 

пресса

К ПОЭТУ НА ПОКЛОН.
("Красный Север", 3 июня 1999 года)


— До дня рождения Пушкина осталось... — сообщает нам наш любимый "ящик".
— Ах, сукины дети календари, все врут, а тем более телевизоры, — сказал бы Александр Сергеевич, которому на днях исполнилось бы два века, если бы не этот шкоде Дантес.
Но как бы рад был этому юбилею Иван Яковлевич Данько, о котором далее пойдет мой рассказ. 

Когда бы в 60-е или 70-е годы я ни приехал в командировку в Лабытнанги, всегда за информацией посылали к нему.
И. Я. Данько в те времена работал на лесобазе инженером бюро технической информации. Иван Яковлевич знал все: перспективу развития лесобазы и то, сколько вагонов рудничной стойки, шпал и тарной дощечки отправлено в братские страны и на нужды народного хозяйства, мог сообщить, что сегодня на работу вышло две тысячи заключенных. Все знал Иван Яковлевич, и особенно любил сравнения. Например, что если бы все вагоны с лесопродукцией базы составить в один состав, то этот поезд протянулся бы от Лабытнаног аж до самой Венеции. До самой Венеции — вот такая поэтическая душа была у Ивана Яковлевича.
Обычно после производственного рассказа Иван Яковлевич садился на любимого конька.
Невзначай доставал какую-то желтую книжонку.
— Вот "Евгений Онегин", - кстати, прижизненное издание. Возможно, эту книгу держал в руках сам Александр Сергеевич Пушкин. А что, тираж ведь был мизерным.
И тут начинался рассказ и о Наталье.. Николаевне Гончаровой, и о Кюхельбекере, доставалась "таблица жизни и деятельности" всех декабристов... Эх, если бы включить в это время диктофон... но увы, мы ведь думаем, что мы все вечны и такие люди будут сопровождать нас всегда.
Да и не дал бы Иван Яковлевич включить диктофон. Как-то он, будучи на вечеринке среди близких друзей, дал волю слову, фантазии. Рассказал много, даже спел. А вот утром пришел к друзьям и сказал: "Я тут видел, что вы вечеринку записывали на магнитофон, так что дайте-ка мне эту пленочку. А то как бы чего не вышло". Забрал он эту пленочку и, наверное, сжег. Кому же захочется еще вдруг получить "десять лет без права переписки"? В свое время Иван Яковлевич за анекдот, рассказанный где-то на крымском пляже, получил по статье 58, пункт 10 (контрреволюционная пропаганда) "небольшой" срок.
До 1987 года прожил Данько в Лабытнангах, а потом уехал на "землю", на заслуженный отдых в кооперативную квартиру, которую он приобрел на сэкономленную зарплату. И вот тут-то, на заслуженном отдыхе, Иван Яковлевич решил написать книгу о своей жизни. Благо ветер перемен повеял и сдул пену страха. Главы из нее попали мне в руки. И я хочу, чтобы часть "Записок белой вороны" почитали и вы.
«Скажите, какой нормальный совдеповский юноша 30-х годов стал бы ездить по стране от Петрограда, Ливадии, Массандры до Екатеринбурга, где в ипатьевском особняке свершилось кровавое злодеяние, в поисках следов жизни Романовых...
Скажите, стал бы такой нормальный юноша искать на склонах Днепра у Аскольдовой могилы следы захоронений выдающихся представителей русского дворянства? Или заносить в блокнот имена исторических лиц, с почестями погребенных вблизи Успенского собора Киево-Печерской лавры, включая П. А. Столыпина, с тем чтобы вечерами, в тиши читальных залов университетской библиотеки, подробно знакомиться с жизнью и деятельностью лучших людей государства Российского...
Или с тринадцатью рублями в кармане отправиться в Ленинград для того лишь, чтобы пополнить багаж знаний о XVIII веке, о Петре Великом, о Екатерине II (тоже Великой!), о декабристах, о Пушкине, еще не подозревая, что, посещая музеи Петрограда, я испытаю первые наслаждения от шедевров Айвазовского, Брюллова, Репина, Рубенса и Рембрандта и что это зародит в душе моей великое желание коллекционировать репродукции, число которых к концу 70-х годов достигнет пяти с половиной тысяч. И что эти шедевры будут активно использоваться мной при устройстве выставок и лекций не только в Лабытнангах, Салехарде, но и в музеях Польши...
И какой нормальный комсомольский активист пожелал бы устроиться в Зимнем дворце сначала в должности дворника, а затем работником в бывшей царской кухне, памятуя, что с этой "штатной единицей" связано имя прославленного русского скульптора Шубина,
который колол дрова и чистил посуду в этом пищеблоке почти за 200 лет до меня.
Или, посещая Петропавловскую крепость, списать в свой блокнот азбуку перестукивания, изобретенную Михаилом Бестужевым, еще будучи далеким от мысли о каком-либо практическом ее применении. Но судьба-злодейка через пять лет предоставила мне эту
возможность в период моего пребывания в керченском каземате. А кто из сталинистской когорты Косарева, не будучи прописанным в Петрограде, работая кухонным мужиком в Эрмитаже, сумел бы продолжить начатые еще в Киеве занятия по изучению иностранных языков, а после занятий коротать белую ночь на ступеньках набережной, ведущих к Неве? А с наступлением дней прохладных сменить это "местожительство'', регулярно проникая через одно из окон Эрмитажа внутрь музея (при дежурстве милицейского стража!)... Или, спасаясь от милицейской ночной облавы, прятаться за надежными стенами Волкова кладбища...
... Но петля все туже затягивалась. И настал момент, когда в поисках спасения, ночью на царской кухне, поддавшись какой-то неведомой силе, я внезапно оказался за огромным полотном "Ленин выступает перед красногвардейцами, отправляющимися на польский фронт" и... провалился в какую-то нишу, плотно заклеенную, замаскированную обоями. Так был мною обнаружен клад. Несметные богатства предстали перед моими очами...
В "награду" я был прощен за нарушение закона о прописке, но с предписанием: в 24 часа покинуть город. И не помогли никакие заступничества - ни директора Эрмитажа академика Орбели, ни коменданта Зимнего дворца В.В. Миронова, участника штурма Зимнего, ни директора курсов иностранного языка и прочих добрых людей. Латыш Арайс, ведавший пропиской, был неумолим, НКВД строго выполнял предписания властей. Но пройдет еще несколько лет, и судьбина занесет меня в кабинет начальника крупного ЛАГподразделения на БАМе. Утверждая составленные мною производственные планы, мой начальник взглянул на меня... И надо же — как цепка память у чекистов! - узнал меня. И мы разговорились.
Оказывается, Арайс после убийства Кирова был репрессирован, но "мягко репрессирован" - отправлен на Дальний Восток в начальственной должности.
А не странным ли покажется нормальным черным воронам поведение белой, когда, представ перед выездной сессией Верховного суда Крымской автономии, подсудимый в своем последнем слове, подтвердив факт об антисталинском анекдоте, обратился к судьям с просьбой осудить сам поступок, но "не очень строго", а главное, не оправдать, ибо это лишило бы меня возможности побывать на Соловках... Такой необычной просьбы судья, конечно же, не ожидал, члены коллегии — тоже, о чем они скажут после объявления приговора. И подсудимый пояснил: "Много путешествуя по России, я давно мечтал побывать на Соловецких островах, но туда просто так не пускают. И был бы вам, граждане судьи, весьма благодарен за содействие в этом деле...". Посодействовали...
Уже в период хрущевской оттепели, будучи вроде бы на воле, молодой человек с товарищем по "архипелагу", пушкинистом со стажем, решил посетить (в обширном плане других поездок) село Михайловское. Но, прибыв в Святые Горы, узнали мы, что доступ к могиле поэта закрыт ввиду реставрационных, ремонтно-укрепительных работ на усыпальнице. Наше обращение к комиссии, в которой участвовал и С. Гейченко, заседавшей в одной из комнат небольшой гостиницы (где и мы поселились), было безрезультатным. И все же мы своего добились, правда, другим путем. В полночь, через окно туалета, выходившее к собору, крадучись, осторожно ступая по иссохшим веткам кустарника, решительно двинулись мы в сторону усыпальницы, ориентируясь на ярко светивший фонарь. Несколько раз в испуге от треснувшей ветки под ногами мы останавливались и прислушивались...
Добравшись наконец до цели, увидели большую кучу земли и кирпича и открытую могилу поэта... Невдалеке от фонаря, на двух скамейках, стоявших в трех-четырех метрах одна от другой, спокойно похрапывали милиционер и какая-то женщина, видимо, сторожиха.
Подойдя к самому краю ямы, заглянув в нее, мы увидели гроб, покрытый каким-то материалом, а рядом с ним под сводами усыпальницы — еще один гроб, который плохо просматривался. Видимо, это был гроб матери Пушкина...
Постояв немного над могилой, мы взяли на память по небольшому камешку, по еловой шишке и по листочку от свежесломанной ветви дуба, мысленно пожелав поэту царствия небесного и вечной памяти, и отправились тем же путём обратно..."

Умер человек. Умер Иван Яковлевич Данько. Что же остается после смерти такого человека? Две даты и черточка между ними. Вот если бы умер маршал или политический деятель, или известный писатель, то, конечно, — некрологи и прочие почести. А тут умер просто Иван Яковлевич Данько. И вот я хожу по комнатам конторы Лабытнангской лесобазы и пытаюсь выудить у сослуживцев Ивана Яковлевича кое-какие сведения о нем.
— Хороший был человек! -и на этом сведения заканчиваются. Многих смущает микрофон. Видно, боязнь его передалась отвечающим от самого Ивана Яковлевича...

Сергей Волков

назад

 (с)1998-2002 Tuzric Inc.